|
Ванна Roca Haiti 160x80 ножки , ручки
Производитель Roca (Испания)
Описание:
Форма: прямоугольная
Материал: чугун
Длинна - 1600 мм
Ширина - 800 мм
Глубина -420 мм
Объём - 170 л.
В комплекте ножки ,хромированные ручки 2 шт.
Ванна высшего качества, простой классической формы.
Отличается ослепительно-белым цветом, глянцевым блеском.
Гладкая ровная эмаль (шестислойное нанесение).
Борта ванны отвесные, что увеличивает ее вместимость.
25. КОНЕЦ ЛИТЕРАТУРЫ
Проводив окрыленного Стаса, я взял рюмочку, наполнил ее до краев и, по-дегустаторски смакуя, чтобы обеспечить наиболее полное всасывание волшебных ингредиентов в организм, выпил. «Амораловка» по вкусу напоминала водку, куда уронили селедочный кусочек, но не иваси, как прежде, а обычную, атлантическую, спецпосола. Внутри у меня многообещающе потеплело. Через несколько минут тело начало наполняться зовущей легкостью и предощущением волшебного трепета. Чуть позже из недр подсознания, по-кротовьи раздвигая слежавшиеся пласты книжного хитромудрия и самостоятельного мыслительного хлама, начали выползать розовотелые эротические фантазии. Оказавшись на поверхности, они вдруг, словно созревшие куколки, выпрастывали крылья и превращались в нежных бабочек с призывно курчавыми подбрюшьями. Бабочек становилось все больше, они мелькали надо мной, сбиваясь в теплое будоражащее облачко, потом — в тучу, постепенно наливавшуюся сладострастной угрозой. И вот, когда из тучи готова была ударить неудержимая и испепеляющая, как первый оргазм, молния, я расслабился, потом резко и глубоко вздохнул, а пальцы положил на клавиши машинки...
И тут зазвонил молчавший неделю телефон.
— Я вас включила! — радостно сообщила станционная девушка голосом, похожим на голос дублерши Софи Лорен.
— Спасибо,— поблагодарил я, стараясь не выходить из своего творческого обморока.
— Вы заняты? — участливо спросила она.
— Вообще-то — да...
— Тогда не буду вам мешать... Хотя сегодня вечером я свободна...
— Это замечательно! — сказал я, чувствуя, что туча начала редеть, распадаясь на ярких, бесстыжих бабочек-«шоколадниц».
— Значит, ваше приглашение остается в силе? — с легкой обидой спросила она.
— Какое приглашение?
— Интересно, все писатели такие забывчивые?
И тут я вспомнил про свое неосторожное приглашение на чай.
— Ах. ну конечно... Заходите! Буду рад. Давайте я вам адрес продиктую.
— У меня есть. Я же вам все время счета оформляю...
Я положил трубку. Но душа уже опустела. Мне даже показалось, что на полу валяются дохлые бабочки-«шоколадницы», похожие на разбросанную колоду порнографических карт. Такую же колоду я выменял в седьмом классе на японскую шариковую ручку, которую подарил мне один младший научный сотрудник: ему моя мама печатала диссертацию. Кажется, между ними что- то происходило. Во всяком случае, столько денег на кино и мороженое у меня не было ни до, ни после... Защитившись, младший научный сотрудник исчез, уехал в свой город, а постоянные заказчики еще несколько месяцев интеллигентно удивлялись, что такая обычно аккуратная и внимательная мама сажает одну опечатку на другую. Колоду я прятал в гардеробе под старыми кофтами и на свет извлекал, только когда оставался в комнате один. Карты были сделаны из обычной фотобумаги и представляли собой довольно грубые коллажи, составленные на основе вырезок из западных порнографических журналов — их иногда просовывали к нам в страну через щель под железным занавесом. Но белокурых девиц с осиными талиями и вздыбленными бюстами автору-изготовителю на всю колоду не хватило, н он восполнил этот недостаток несколькими любительскими снимками какой-то своей подружки, раскинувшейся на тахте под самодельным торшером. И хотя грудь у нее висела, как уши грустного терьера, а на простоватом курносом лице играла настороженная улыбка продавщицы, обвешивающей покупателя, именно эта голая советская женщина, а не журнальные красотки, волновала меня по-настоящему- Если быть уж совсем откровенным, то она и стала моей первой женщиной! И звал я ее почему-то Инной... В этом имени была некая проникновенная таинственность! И вот однажды, придя из школы, я обнаружил колоду разбросанной по полу, а карты с Инной были разорваны на мелкие клочки. В комнате до тошноты пахло нафталином: видимо, мать боролась с молью и случайно наткнулась на мою тайну. Я собрал колоду, отнес на улицу и выбросил в помойный бак в чужом дворе. Без Инны эти настриженные из журналов красотки меня абсолютно не интересовали... Мать сделала вид, что ничего не произошло, я — тем более. Но с тех пор она никогда больше не отправляла меня по вечерам в кино, щедро снабдив деньгами на мороженое, которые, впрочем, я в соответствии с возрастными запросами тратил исключительно на сигареты «Памир», вонючие и едкие, как пожар на лако-красочном комбинате. А может быть, у нее просто больше не было причин отправлять меня в кино? Потихоньку она начинала болеть...
Вернувшись от телефона к машинке, я снова возложил персты на клавиши, однако ничего даже отдаленно напоминающего трепет вдохновения не ощутил, хотя несколько раз глубоко вдыхал и надолго задерживал воздух в легких. Пришлось выпить еще полрюмочки, потом еще... Мои чресла снова наполнились зноем похоти, но сколько я ни дышал, привычной переброски энергии из животного подполья в духовный верх не происходило. И никаких новых идей, кроме желания освободиться от распиравших меня порывов пошлым библейским способом, в голову не залетало... Я вдруг подумал о том, что Инна давно уже состарилась, а может быть, и умерла. И вдруг понял настоящую причину той давней материнской ярости: ведь на вид Инна была ее ровесницей! И еще одну вещь я понял совершенно неожиданно: у разорванной в клочки Инны был такой же, как у Анки упругий, зовущий, стремительно сужающийся книзу лонный рельеф...
И тут снова, точно стараясь восполнить свое недельное молчание, зазвонил телефон. .Это был Любин-Любченко.
— Я все понял,— сказал он,— Это гениально!
— Что вы поняли?
— Все... Нам надо встретиться.
— Когда?
— Как можно быстрее!
— Хорошо,— сказал я, даже радуясь возможности отвлечься от всего этого кошмара,— Через час в Доме литераторов.
Вероятно, от моего тела исходили особые волны, потому что встречные женщины смотрели на меня с волнующим испугом. А в троллейбусе какая-то студентка, которую я зачем-то вообразил себе голой и сладостно изгибающейся, вдруг покраснела, как маков цвет, и сердито отвернулась к окну...
В холле томился Любин-Любченко. Он сидел у журнального столика, подперев свое задумчивое лицо кулаками, которых из-за непомерной длины манжет видно не было, и складывалось впечатление. будто теоретик авангарда сидит, опершись подбородком о копыта.
— Ну? — спросил я, подойдя к нему.
— Это гениально! — повторил он,— Вы, конечно, знаете, что на саркофаге Сета Первого есть изображение пустоты, представляющее собой полунаполненный сосуд. Чашу... Я сразу понял тонкость названия романа! Но такой глубины даже не предполагал!
— Вестимо,— значительно кивнул я.
— Теперь о чистых страницах. Они — белого цвета. Я даже не | буду останавливаться на том, что по Генону белый цвет представляет собой духовный центр — Туле, так называемый «белый остров» — страну живых и.ти, если хотите, рай. Кстати, Лойфлер 4 в исследовании о мифических птицах связывает белых птиц с эротизмом... Понимаете?
— Вы меня об этом спрашиваете?! — вздрогнул я всем телом.
— Но это еще не все. Чистая страница — это окно в коллективное бессознательное, поэтому, существуя в сознании автора и не существуя на страницах рукописи, роман тем не менее существует в коллективном бессознательном, куда можно проникнуть, распахнув, как окно, книгу... Понимаете?
— Скорее нет, чем да...
— А это практически и нельзя понять, не учитывая новейшие теории, трактующие человеческий мозг как особое считывающее устройство! Таким образом, чистая страница — это прежде всего шифр для выхода сознания в надсознание — к астральным сгусткам информационной энергии, где безусловно есть и сочиненный, но не записанный роман вашего Виктора....
— Трансцендентально...
— Да бросьте! Роман мог быть не только не записан, но даже и не сочинен вообще. Неважно! Главное — это шифр, открывающий тайники астральной информации, где каждый может найти свое. Это главное! Только за это Виктору нужно поставить памятник напротив Пушкина!
— Не варите козленка в молоке матери его! — ревниво сказал я.
— Я смотрю, вы тоже попали под влияние Акашина: говорите просто его словами! Но это естественно. Быть рядом с гением... Надеюсь, вы одобрите название, которое я дал творческому методу, открытому Виктором! «Табулизм».
— Почти — бутулизм...
— Ну что вы такое говорите? Это же — от «табула раза-. Помните, римляне называли так чистую, выскобленную доску? Пошшаете! Табулизм — это не просто возносящая нас ввысь энергия чистой страницы, это вообще запрет — табу на любое буквенное фиксирование художественного образа! Любое... В общем, подобно «концу истории» мы подошли к «концу литературы». И в этом гениальность открытия Акашина, равного открытиям Энштейна! Теперь-то мне ясен эзотерический смысл слова, сказанного им в прямом эфире! Ничего другого он сказать-то и не мог!
— Не мог,— согласился я.
— Вот именно: экскремент — это символ завершения духовной эволюции, в нашем случае — -конец литературы». Улавливаете?
И только теперь я понял подлинный смысл его фразы: «Не вари козленка в молоке матери его...» а
— И какой же смысл?
— Боже, я думал, вы умнее. Молоко какого цвета?
— Белого.
— А бумага?
— Тоже белого...
— Ну вот! Записывать литературу на бумаге — так же недопустимо, это такое же табу, как у древних — запрет на смешанную пищу или, в свете новых исследований, на участие в таинстве священного брака! И это значит, что даже самый невинный знак, Р начертанный на бумаге, навсегда закрывает нам выход к информационному полю Вселенной! Понятно?
— Теперь да.
— А мне теперь понятно, почему мудрые американцы предпочли ненаписанный роман Виктора пачкотне этого графомана Чурменяева. Справедливость восторжествовала! Вот и все, что я хотел вам сказать. Я, кстати, написал об этом статью «Табулизм, или Конец литературы». У нас. конечно, не напечатают... Надежда только на -тамиздат». Но услугами этой бездарности Чурменяева я пользоваться не собираюсь, да он и не согласится: разъярен... Это же пощечина ему и всем подобным! Но вот если вы через вашего друга Виктора...
— Давайте статью,— кивнул я.
Любин-Любченко протянул мне большой фирменный конверт журнала «Среднее животноводство» со стилизованной буренкой в уголке.
— Под псевдонимом? — уточнил я.
— Конечно! — конспиративно облизнулся он.— «Автандил Гургенов».
— Хорошо,— одобрил я. — Но только вы понимаете, что об этом никто знать не должен? Никто!
— Это исключено! Я лучше откушу себе язык...
26. ИЗНАСИЛОВАНИЕ НАДЕЖДЫ
Забрав статью и размышляя, чем же Любин-Любченко будет облизываться, если откусит себе язык, я направился к буфету — выпить кофе. По пути я просто утомился принимать бесконечные поздравления от встречных писателей, точно я был счастливым родителем скрипичного вундеркинда, выигравшего международный конкурс. Еще в холле меня перехватил и отвел в сторону Иван Давидович: оказывается, он терпеливо ждал за колонной, пока я закончу разговаривать с Любиным-Любченко. Взяв меня под локоток, он жарко зашептал, что ни на минуту не переставал верить в победу и чрезвычайно горд своим непосредственным участием в мировом триумфе Акашина! И как раз теперь настало время ненавязчиво довести до общественного сознания, кто конкретно в заснеженной сибирской деревне Щнмьгтп дал жизнь будущему лауреату Бейкеровской премии. Ирискин даже посоветовал издать роман на Западе под настоящей фамилией Виктора, не изуродованной невежественным председателем Щимытин- 0- ского сельсовета, что, в сущности, явится простым восстановлением исторической справедливости.
— Вы полагаете?
— Конечно. В противном случае западная критика может просто не понять масштабы его дарования!
— Трансцендентально!
— Ничего тут трансцендентального, дружочек («двужочек»).
нет! Только тале можно противостоять мировому черносотенству. Вы меня понимаете?
— Скорее да, чем нет...
— Славненько! Пусть эта крыса («квыса») Медноструев захлебнется своей желчью!
— Амбивалентно,— кивнул я.
— И еще я хотел посоветоваться. На днях наше письмо напечатают. Мы очень хотим, чтобы под этим письмом стояла подпись и нового лауреата Бейкеровской премии! Вы меня понимаете?
— Вестимо.
— Не возражаете?
— Отнюдь!
— А вы стали чем-то похожи на вашего друта,— прощаясь, заметил Ирискин.
— Трудно быть рядом с гением и не попасть под его влияние,— объяснил я.
Медноструев. бодрый и совершенно не собирающийся захлебываться собственной желчью, перехватил меня чуть позже — уже на подходе к ресторану.
— Как мы их с тобой сделали1 — гаркнул он. хрястнув меня по спине, будто кувалдой.— Ничего, пусть русский дух понюхают! Пусть эта сволочь Ирискин с горя мацой подавится...
— Амбивалентно,— кивнул я.
— Кстати, а как его отчество-то, Виктора нашего?
— Семенович...
— Отлично! Так и подпишем: Акашин В. С., лауреат Бейкеровской премии...
— Что — подпишете?
— Как — что! Наше открытое письмо «Окстись, русский народ!». Или мы зря в приемной у Горынина ночевали?! Пусть все знают, какие люди болеют за державу! Одобряешь?
— Скорее да, чем нет...
— А ты-то сам у нас крещеный? — вдруг насторожился Медноструев.
— Вы меня об этом спрашиваете?
— Не обижайся! Сам понимаешь, все куплено Сионом! Ну, бывай...— Он дружески бухнул меня кулаком в спину и ушел.
Буквально на пороге ресторана я был перехвачен Свиридоно- вым. После изматывающих предисловий он пригласил Витька и меня к своей дочери на день рождения, специально перенесенный на неделю, учитывая отсутствие Акашина:
— Придете?
— Скорее да... но...
— Не надо «но»... Я хочу поближе познакомить Виктора с моей дочерью. Она знает три языка!
— Но он в некотором роде женат.
— Это не имеет значения...
Кстати, о языках! Поучительная история произошла впоследствии с Недвижимцем. Он в свое время окончил сельскую школу, где иностранный язык по причинам бездорожья и удручающей удаленности от очагов культуры вообще почти не преподавали, если не считать уроков школьного завхоза, которого в конце
войны немцы угнали на работу в Германию, но подоспевшие наши на полпути отбили и вернули домой. Так вот, Недвижимей, даже разбогатев, долго не мог жениться, потому что непременно хотел взять девушку, в совершенстве владеющую одним из европейских языков, предпочтительно английским. Он даже сваху за большие деньги нанял — и та все же нашла. Девушка была так себе, не первой свежести, но окончила спецшколу, стажировалась за границей и на языке Шекспира щебетала, как птаха. Первое время Недвижимей был положительно счастлив. Но потом стал замечать за своей женой разные странности: то она засмеется невпопад, то яичницу на сметане поджарит... Решил навести справки и выяснил: спецшколу она действительно окончила, но спецшкола эта была особенная, единственная в Москве, где применялась уникальная методика обучения иностранным языкам детей с дефектами умственного развития. Ума она, правда, не прибавляла, но совершенное знание иностранных языков обеспечивала. А жена Недвижимца чуднела день ото дня. Тут как раз начались гайдаровские реформы, и она. увидав в телевизоре какого-нибудь министра-реформатора, хлопала в ладоши, пускала пузыри и кричала: «А я с ним в одной школе училась!..» Недвижимей хотел было развестись, да куда там — она уже забрюхатела. Сначала он очень переживал, особенно за будущего ребенка беспокоился, но потом рассудил: если после окончания этой спецшколы люди аж до министров выросли, то что, собственно, беспокоиться...
Но я снова забежал вперед. Лет на шесть.
...Отвязавшись от Свиридонова и зайдя в ресторан, я сразу же попал в пьяные объятия Закусонского.
— Спасибо, старый! — пробормотал он и благодарно боднул меня в плечо.
— За что?
— Как это за что! Моя статья про нашего Виктора признана лучшей! Мне заказали целый цикл. Времена-то, сам знаешь, какие наступают! Литературе вроде как вольную дают... Теперь люди с моим уровнем критического мышления на вес золота будут! Выпьешь со мной?
— Нет, спасибо, угости лучше Геру!
В тот день, как мне потом рассказали, Гера не обходил столики, а впервые весь вечер просидел с Закусонским, обстоятельно беседуя и периодически в знак совпадения эстетических воззрений крепко с ним обнимаясь. Кто же мог подумать, что это сидение сыграет решающую роль в судьбах отечественной словесности!
Не успел я присесть за свободный столик, как ко мне подпорхнула Надюха:
— Обедать или поправляться?
— Обедать.
— Борщ сегодня хороший.
Я посмотрел на Надюху — глаза у нее были нежные и заплаканные. Вероятно, под влиянием подлой «амораловки* со мной произошло что-то странное: я посмотрел на Надюху совсем не так, как обычно, не как на знакомую официантку, которая если и вызывает у тебя нежные чувства, то обычно ты уже находишься в
том состоянии, когда объятия становятся единственным способом передвижения в направлении дома и уже абсолютно равнозначно, кого обнимать для устойчивости — женщину, фонарный столб или милиционера. Я же взглянул на Надюху иначе, впер- 1 вые обратив внимание, что под ее платьем прерывисто дышит грудь, что талия у нее тонкая, а бедра, напротив, многообещающе тяжелые: накрашенные губы призывно трепещут, а напудренные ноздри раздуваются. И все это на фоне больших заплаканных глаз! Я вдруг со сладким предчувствием остро осознал себя всесокрушающим орудием мести, каковым эта брошенная женщина должна воспользоваться, и воспользоваться сегодня, прямо сейчас! А что? В шахматах это называется «размен фигур». Я еще раз оценивающе посмотрел на Надюху: фигура у нее недурственная!
— Скучаешь? — сочувственно спросил я.
— С чего это?
— Улетел твой Витек.
— Вот еще... Я и думать о нем забыла!
— Тогда я записку порву.
— Какую записку?
— Он просил передать. Перед отлетом.
— Давай! — потребовала она с напряженным равнодушием.
— Дома оставил...
— Врешь!
— Писатели, Надюха. не врут, а сочиняют, но я в данном конкретном случае говорю правду: дома забыл.
— Принеси!
— Завтра.
— Сегодня.
— Что я тебе, почтальон, что ли? Это мне надо домой пехать, потом сюда возвращаться. Потом опять домой. У меня без этого дел по горло! — умело нагнетал я.
— Я пойду с тобой!
— Ты же на работе.
— Я сейчас отпрошусь. На час...
— Отпрашивайся на два. Час будешь над запиской рыдать. Если б какая-нибудь женщина ко мне относилась так, как ты к Акашину. я бы ее на руках носил — из ванной в постель...— вполне искренне сказал я.
— Ты серьезно? — Надюха вдруг посмотрела на меня с особенностью,
Наверное, я тоже в этот миг предстал перед нею не как заурядный ресторанный жмот, вместо чаевых дающий официантке поощрительный шлепок по тому месту, куда свисают завязки форменного передничка, но как вполне определенный мужчина!
— Конечно, серьезно! — воодушевился я.— Небось этот чальщик-лауреат никогда и не говорил, что из-за такой шеи, как у тебя, в девятнадцатом веке мужчины стрелялись!
Надюха зарделась и поправила цепочку с сердечком на груди, заходившей вдруг под платьем, как просыпающийся вулкан.
— Не говорил...
— А то, что у тебя глаза, как у Ники Самофракийской, он тебе говорил?
— Не-ет! Он вообще в этом деле неразговорчивый... был...
— Вот! А ты из-за него плачешь! Одна твоя слеза стоит дороже, чем карат якутских алмазов...
Понятно, что такую засахарившуюся, но безотказно действующую на женщин лесть можно расточать, только находясь в состоянии неуправляемой целеустремленности, но как раз в таком состоянии под влиянием «амораловки» я и находился...
— Я сейчас! — хрипло сказала Надюха и убежала отпрашиваться.
— Ну что ж, Витек,— очень тихо и все-таки вслух проговорил я, глядя ей вслед,— сплетемся рогами, сиамский мой друг!
...Я набросился на Надюху прямо в прихожей. От нее пахло общепитовскими пережаренными котлетами и дешевыми восьмимартовскими духами, но именно это меня сегодня и возбуждало.
— Подожди! Дай мне раздеться...— неуверенно отбивалась она, стараясь снять плащик.
г — Я тебя сам раздену! — задыхался я.
— Ты что? Я не это хотела...
— А я хочу это!
— Где записка? — допытывалась она. выворачиваясь из моих объятий.— Я сейчас уйду...
— Ах. записка! Вот она! — Я достал мелко сложенную бумажку из кармана пиджака.
— Значит, врал, что она у тебя дома! — нахмурилась Надюха.
— Конечно, врал! Конечно, врал, но чтобы остаться с тобой наедине.
— Ну, мудрец!.. С хреном сушеным ты наедине останешься, а не со мной! Думаешь, если я подносы таскаю, так с каждым- всяким? Я без любви не могу... Давай записку, мудрило!
Обычно любая ненормативная лексика в женских устах повергает меня в совершенно беспомощное разочарование, но только не сегодня. Надюхина грубость взбодрила меня до мелкой вибрации.
— Поцелуй! — приказал я.
— Кого?
— Меня!
— Не будет этого!
— Тогда рву! — И я сделал движение, будто хочу разорвать бумажку в клочки.
— Ладно,— поколебавшись, кивнула Надюха и тыльной стороной ладони стерла помаду с губ.
Ее поцелуй, поначалу' невинно-сестринский, затягивался... Кроме того, Надюха, очевидно, предпочитала острую пшцу с большим количеством чеснока — и это просто разбудило во мне зверя, хотя обычно малейший чесночный фактор мгновенно превращает меня из плотоядника в жалкого вегетарианца. Прервав лобзание, Надюха нащупала мою руку и попыталась перехватить записку, при этом, стараясь как бы вырваться, она повернулась ко мне спиной. Тогда я поцеловал ее в шею, в то место, где
начинаются волосы, она охнула и чуть приослабла. А я, наращивая инициативу, просунул руки под ее блузку и наивно попытался уместить в моих горстях ее груди с холодными, как собачьи носы, сосками. Надюха сопротивлялась, слабея буквально на глазах от вампирского поцелуя в шею и от того, что зажатая в моих пальцах бумажка нежно царапала ей кожу...
— Что ты делаешь? Что-о ты делаешь! — все беззащитнее бормотала она, все поощрительнее отталкивая мои руки.
За тысячи лет общения с мужчинами женщины выработали особый тайный язык, в котором обычные слова приобрели совершенно иной смысл, помимо прочего подсказывающий нападающему последовательность действий и сигнализирующий, что пора от предварительных ласк (их на военный манер можно сравнить с артподготовкой) переходить к глубоким рейдам в расположение противника. По моим многолетним наблюдениям, словосочетание «Что ты делаешь?» — означает: приготовиться к броску на бруствер. А сказанные следом слова типа «глупый», «глупенький», «дурачок» и т. д.— я, не задумываясь, смело уподоблю сигналу к атаке.
— Что ты делаешь, глупый?..
И я бросил свой полк правой руки на вражий дзот, не встретив никакого сопротивления, потому что противник сосредоточил все свои усилия на моей левой руке, обладавшей гораздо меньшими оперативными возможностями по причине зажатой в ней записки. В результате важнейшие штабные документы, содержавшие, как выяснилось впоследствии, стратегическую информацию, оказались у почти уже капитулировавшей Надюхи. Но я даже не обратил внимания на этот факт, прикидывая, как ловчее перенести дальнейшие боевые действия из прихожей на диван: твердой уверенности, что у меня хватит сил перенести Надюху в комнату на руках, как я ей самонадеянно пообещал, не было... Я на всякий случай стал нежно подталкивать податливую гостью в сторону дивана, но вдруг ее трепещущее тело закоченело, и мне сразу показалось, что я обнимаю гипсовую пловчиху. Я прервал поцелуи. глянул через ее плечо и увидел развернутую записку. В ней была всего одна строка:
СКОРЕЕ ДА. ЧЕМ НЕТ. ВИТЕК.
— Порви! — приказал я. энергично прочесывая окрестности захваченного дзота.
— Отпусти! — низким ненавидящим голосом потребовала Надюха.
— Не отпущу!
— Отпусти, сволочь!
— Никогда!
— Отпу-устишь!
Надюха резким движением вырвалась из моего захвата, а когда я попытался удержать ее за плечи, гипсовой дланью, привыкшей таскать уставленные тарелками подносы, бухнула мне в ухо так, что я отлетел к стене.
— За что?
— За все! Еще хочешь? — спросила она, оправляя юбку.
— Вполне достаточно! — ответил я, держась за щеку.
...Когда она удалилась, хлопнув дверью так, что где-нибудь в
несчастной сейсмической Японии могло начаться землетрясение, я осознал свое полное поражение: любые военные действия бессмысленны. если противник обладает ядерным оружием. Я потер рукой зашибленное место и почувствовал исходящий от ладони запах упущенной победы... И тут раздался звонок в дверь.
«Интересно,— подумал я,— неужели она меня еще и мазохистом считает?»
На всякий случай не отпирая, я спросил через дверь:
— Ну, что тебе еще?
— А вы разве гостей не ждете? — донесся голос Софи Лорен. Господи, я и забыл про телефонистку! Впрочем, все правильно:
мужской порыв — это слишком редкий и ценный вид энергии, чтобы Мировой разум дал ему так вот попусту улетучиться в пространство. Я отдернул щеколду.
— Вот и я! — проворковала она, заполняя прихожую.
Боже праведный! Конечно, я догадывался, что за все мои грехи, грешки и прегрешения однажды буду строго наказан. Но даже в самых кошмарных видениях я и не чаял, что возмездие выльется в такие чудовищные формы...
27. ПОЧЕМУ Я ОТКАЗАЛСЯ ОТ ПРЕМИИ
Утром, одиноко лежа в постели, напоминающей артиллерийскую воронку, я поймал себя на том. что теперь-то понимаю, почему согласно статистическим опросам женщины, подвергшиеся сексуальной агрессии, требуют для насильников исключительно высшей меры наказания, причем некоторые даже предлагают возродить такие средневековые способы умерщвления, как: четвертование, колесование и поджаривание на медленном огне.
Зазвонил телефон.
— Ты жив, пузик? — спросил голос Софи Лорен.
— Пока еще не понял. Лежу...
— Поспи! Ты должен хорошенько отдохнуть, мой могучий мышонок!
Она повесила трубку.
Страх и трепет перед неизбежным можно притупить только работой. У меня была еще слабая надежда, что такое однобокое воздействие «амораловки» связано с моими переживаниями последних дней. Я решил выбросить из головы все лишнее, полностью сосредоточившись на «главненьком». Вместо утреннего кофе я выпил «амораловки», вместо двенадцатичасового чая — еще, вместо обеденного компота — опять... От постоянно задерживаемого дыхания у меня заломило в груди, но в голову ничего, кроме убогих, как эротический сон хлебопашца, фантазий не лезло. Я даже не смог сочинить первую фразу. Тогда я решил позвонить в Красноярск Арнольду. Выслушав мои туманные претензии к его продукции, он обиженно спросил:
— Так что тебя не устраивает? Не взводит, что ли?
— Нет, взводит, конечно, но от первой бутылки был еще, как бы это выразиться, побочный эффект...
— Изжога?
— Нет, не изжога,— Дальше юлить было бесполезно.— Наоборот, очень хорошо писалось!
— Значит, ты тоже заметил! А я-то все голову ломал: случайное совпадение или на самом деле! Понимаешь, я как раз кооператив регистрировал, документацию оформлял, думал, неделя уйдет... Махнул рюмочку — и представляешь, все бумажки за одну ночь нашарашил: устав, протоколы — целый ворох... А ты?
— То же самое! — сознался я.— Всю халтуру за несколько дней раскидал...
— Значит, так и есть! — посерьезнел Арнольд,— То-то я смотрю: послал пузырек братишке в армию... Ему скоро домой, а там, сам знаешь, ребятам бром, чтоб не дичали, дают. Думал, пусть паренек восстановится, а то еще осрамится на - гражданке*! Что ж ты думаешь! Бугаина за два года матери трех писем не прислал, а тут ну буквально завалил, по два конверта в день, да по десять страниц в каждом... Знаешь, описывает, как в карауле стоит, звездочки считает! А мы все с мамашей головы ломали, с чего бы это! Теперь ясно...
— А не осталось больше той «амораловки»? — заискивающе спросил я.
— Не-ет... Кончилась. Мы ведь тогда еще неопытные были, по старинке из одного рога литра три делали, а теперь — усовершенствовались: литров двадцать у нас выходит... Автоматика! А главное, те рога особенные были, списанные из краеведческого музея. Они там лет сорок провисели... Я так думаю, в этом — секрет, как у скрипок Страдивари! Знаешь, из какой доски самые лучшие скрипки выходят?
— Из какой?
— Из гробовой...
Я вздрогнул.
— Так что пиши уж в натуральную! А то вы там в Москве сами не знаете, чего бы вам уж и придумать! — не без ехидства сказанул Арнольд. — Как там наш Витек-то?
— В Нью-Йорк улетел — премию получать.
— Говорят, еше и на горынинской дочке женился?
— Скорее да, чем нет...
— Эх, надо было вам со Жгутом на меня спорить... Как я сразу не допер!
— Это точно. Ты бы так, как он, со мной не поступил...
Тут в трубке зашелестело — и в наш разговор вторгся голос Софи Лорен:
— Пузик, ты извини... А чего на ужин купить — рыбки или мяска?
— Я на ночь не ем.
— Нет, ты должен есть! Иначе ослабнешь! — настаивала она.
— Хорошо, купи что хочешь.
Шелест прекратился.
— Кто это? — спросил Арнольд.
— Эриния.
— Странное имя. Но ты все равно не теряйся! Если что — я тебе еще «амораловки» подошлю!
А ночью, затаившись в отрогах моей новой подруги, я слушал ее рассказ о том, что я не первый, кто заинтересовался ее голосом, но, как правило, при визуальном знакомстве соискатели терялись и оказывались абсолютно ни на что не годны, и я — единственный, кто оказался настоящим мужчиной не только по телефону! Правда, у нее оставались сомнения, ибо истосковавшийся представитель сильного пола иногда способен на одноразовый подвиг. У нее имелся печальный опыт с одним хозяйственником, освобожденным по амнистии... (Ты не ревнуешь, пузик? — Как можно!) И вот теперь, при повторном свидании, она убедилась, что я именно тот мужчина, кого она ждала всю жизнь. И она никому меня не отдаст, пусть даже ей придется передушить всех соперниц, как куриц! Об «амораловке» я рассказывать ей не стал. Зачем? В конце концов каждая женщина хотя бы раз в жизни имеет право на счастливое заблуждение...
Я уснул, и мне снился голос Софи Лорен, который по-садистски жестоко душил хриплый, предсмертно захлебывающийся голос Анки...
Рано утром, часов в пять, меня разбудили длинные телефонные звонки.
— Алло,— слабосильно ответил я.
На том конце провода послышались звуки борьбы, сопровождаемые криками: «Дай я ему скажу!» «Нет, я... Наконец мем- орана содрогнулась от гневного рева Николая Николаевича:
— Ты что же. гад, делаешь? Да мы тебя за это...
Ответить я не успел, потому что трубка перешла к идеологу Журавленко. Его бешенство было отлито в холодную аппаратную бронзу:
— Вы. надеюсь, любезный, понимаете, чем грозит вам эта мистификация?
Но и ему я ответить не смог, потому что трубка оказалась у Сергея Леонидовича:
— Ты знаешь, что содержание порносалона на суде могут приравнять к содержанию притона? А если еще найдут наркотики... А их обязательно найдут! Я тебе обещаю!
— А мне все равно! — равнодушно сказал я.
— Как это все равно? Ты знаешь, что в зоне тебя в первую же ночь зэки «петухом» заделают? Будешь кукарекать, предатель!
Я посмотрел на эсхатологически зашевелившуюся во сне телефонистку и ответил:
— Мне теперь уже все равно...
— Как это все равно?
— А вот так, — отозвался я, почти исчезая под ее сонно-шаря- щей лаской.
— А что же нам делать? — растерялся Сергей Леонидович.
— Не знаю... Вы же сами сказали, что я вам больше не нужен. Выпутывайтесь...
— Но это же международный скандал! Издатель рукопись требует. Мы пока сказали, что по ошибке в папку чистые листы положили... Где роман?
— Не знаю. Я все экземпляры вам отдал...
— Мы в Москву звонили, во всех папках — чистая бумага!
— Выходит, вы с Горыниным чистую бумагу читали и нахваливали?
— Что ты, бляхопрядильная фабрика, к частностям цепляешься, тут надо престиж державы спасать! В Бейкеровском комитете все тоже на ушах стоят, говорят, если мы не объяснимся, они отменят свое решение и присудят премию этому венгру!..
— Они ему тоже не читая присудят? — желчно спросил я.
Тут трубка снова перешла в руки Журавленко:
— Я бы на вашем месте не задерживал внимание на тактических мелочах, а сосредоточился на стратегических проблемах!
— Например?
— Далеко за примером ходить не надо! Вы поймите, Венгрия — самое слабое звено социалистического лагеря. Может произойти катастрофа. Венгерская интеллигенция и так уже мелко обуржуазилась! Присуждение этой премии венгерскому диссиденту может полностью разбалансировать ситуацию...
В мембране вдруг опять забился Николай Николаевич:
— Я тебя удавлю! Что ж ты, гад, мне резаную бумагу подсунул?! Ты же знаешь, мне читать некогда, я с вашими матпомо- щами и автомобилями с утра до ночи, как белка в колесе... Придешь еще ко мне за матпомощью — я тебе выпишу!
И снова мне был голос Сергея Леонидовича:
— Где роман?
— А вы у лауреата спросите! — ехидно посоветовал я.
— Запил твой лауреат! И потом, он ничего объяснить не может — повторяет, как попугай: «Трансцендентально» — и ржет! А чуть нажмешь на него, хамит: «Не варите козла!- Где роман спрятал, я тебя спрашиваю именем закона!
— А не было никакого романа! Я все это придумал...
— Что-о?.. Зачем?
— На спор... Я поспорил с одним мужиком, что могу из любого лимитчика всемирно известного писателя сделать.
— С каким мужиком?
— Неважно. Я отвечаю за все.
— Ответишь! — растерянно пригрозил Сергей Леонидович.
Воцарилось молчание. Это была победа. Я наказал их всех. Это
была моя премия, настоящая, громадная, неизбывная, по сравнению с которой все эти нобелевско-бейкеровские цацки — хлопушки с искусственной елки. А последствия меня уже не волновали...
И вдруг в трубке возник нежный живой голос Анки:
— Ты это сделал, чтобы отомстить мне?
— Скорее да. чем нет...
— У тебя очень хорошо получилось. Талантливо. Я себя никогда еще такой дурой не чувствовала! Это лучшее твое произведение! Главненькое. Умри, лучше не сочинишь...
— Не сочиню,— вздохнув, согласился я и покосился на лунно поблескивавшую в серванте бутылку бесплодной «амораловки».
— А знаешь, я на вручение такое платье себе купила — совершенно белое с малиновым поясом...
— Тебе идет белое.
— А он и в самом деле — просто чальщик?
— Да.
— Неужели ты не мог хотя бы слов тридцать в него запихнуть? С ним же поговорить не о чем. Помнишь, как мы с тобой целыми ночами разговаривали... Ты мне стихи читал!
— Помню.
— А помнишь, как ты мне звонил и дышал в трубку?
— Вестимо. Но это было потом, когда все кончилось...
— Глупенький! Кто тебе сказал, что все кончилось? Все только начинается... Я возвращаюсь с войны! Хватит. Штык — в землю!
— Правда?
— Я тебя когда-нибудь обманывала?
— Всегда.
— Да, в самом деле... Но я не тебя обманывала, я обманывала себя! Но ты тоже меня обманул. Мы квиты. Давай теперь начнем с чистого листа...
Трубка неожиданно перешла к Николаю Николаевичу:
— С какого, на хрен, чистого листа? — заголосил он.— У нас тут целая папка чистых листов! Сколько можно?!
Потом я снова услышал ласкающий голос Анки:
— Папа нервничает — его можно понять! Если его выгонят с работы, это — катастрофа: книги писать он давно разучился... Нам просто будет не на что жить! Я буду голодать... Ты хочешь, чтоб я голодала?
— Хорошо! — внезапно согласился я,— С чистого — так с чистого... Возьми бумагу и ручку!
— Взяла.
— Теперь пиши заголовок: Автандил Гургенов «Табулизм, или Конец литературы». Написала?
В трубке раздался заинтересованный голос Сергея Леонидовича:
— Это какой еще Гургенов? Любин-Любченко, что ли?
— Не твое дело!
— Как это не мое? Как раз — мое.
— Я сейчас передумаю! — пообещал я.
Ситуацию смягчила Анка:
— А знаешь,— вздохнув, сказала она,— я тут все время тебя вспоминаю...
— Как?
— Неужели забыл — как...
— Нет, не забыл...
На глаза у меня навернулись теплые слезы и я сказал:
— Записывай! С абзаца: «По справедливому замечанию Готфрида Бенну, написание поэтической строки — это перенесение вещей в мир непостижимого. Но если от неведомого образа мы продвинемся дальше, в область невидимого, то, несомненно, должны вспомнить знаменитую «черную соль» алхимиков! Хотя, по мнению Юнга...» Написала? Хорошо, буду диктовать медленнее...
Когда я закончил диктовку, рыжее утреннее солнце уже просунуло свои щекочущие тараканьи усики в мое окно.
— Спасибо! — сказала Анка.— Ты — друг. Я тебя целую. Пока!
Это был ее последний поцелуи. Даже не воздушный — телефонный...
|
;)
Корзина
